Без десяти минут новый день. За окном — пустынный родной Минск. В навигаторе такси точка назначения — Окрестина. Внутри тревога и беспокойство. Чувствую, что после боли этого места мне точно будет эмоционально плохо. Несколько раз почти произношу: “Можно обратно?” Но обратно нельзя: есть необъяснимая внутренняя потребность говорить, давать голос другим, постараться осознать.
На подъезде водитель в окно показывает телефон с данными поездки инспектору ГАИ. К моему облегчению нас пропускают без вопросов ко мне. Быстро выхожу, такси также быстро уезжает.
Слева — стена и серая дверь. Через нее выпускают людей. Перед входом те, кто ждет освобождения родных и близких.
Справа — сквер. На раскладных стульях сидят десятки волонтеров. Между стульями оградительная лента — граница. По обе стороны от выложенной плиткой дорожки на сотни метров “лагерь” помощи. Похоже на штаб при стихийных бедствиях.
Почти все зоны лагеря ярко освещены светодиодными панелями. В стороне тарахтят бензогенераторы. Между участками помощи — темнота. Идешь и переходишь из черного в залитое светом белое. Ощущение нереальности: кажется, можно проснуться и через день все забыть.
Между деревьям натянутая веревка, к ней прищепками подвешены списки задержанных. На лавочках сидят волонтеры-водители, готовые отвезти выпущенных на свободу людей домой, к родным, в безопасность. Столы с пауэр банками и телефонами. Табличка “Ремонт”: пара молодых парней бесплатно и в походных условиях чинят разбитые при задержании телефоны. На “кухне” выдают горячую еду, чай, кофе. Все это я уже видел в Жодино за день до этого.
Из нового: импровизированный храм. На столике лежат иконы, крест, библии, горят свечи. Женщина читает молитву. В нескольких метрах от нее спят в спальниках и на туристических ковриках волонтеры: многие не уходят отсюда сутками. Неподалеку биотуалеты, многочисленные объявления о бесплатном ночлеге, урны раздельного сбора мусора.
Работу решаю начать с зоны психологов. Сергей — волонтер-психолог. Вчера был в Жодино и за 7 часов провел консультации с 15 освобожденными. Узнав, что наиболее жёсткие условия “содержания” были в Минске, сегодня ночью с тремя другими специалистами остался здесь.
— Люди выходят и не знают, что их ждет. Они столкнулись с таким зверством, что эти события перечеркнут жизни на до и после. Может развиться посттравматическое стрессовое расстройство, делающее жизнь невыносимой. Задача психологов — предотвратить переход травматогенной ситуации в травму. Нужно, чтобы человек начал говорить, рассказал о пережитом. Важно говорить: “Я здесь, я вижу, что тебе плохо, говори”. Слушать, подавать чай и делить боль. Сделать большее невозможно, но этого достаточно: человек видит, что несмотря на страх и боль он не один.
Психологам-волонтерам после того, что они слышат и узнают, самим необходима супервизия и поддержка коллег:
— Как били здесь, не каждый физически выдержит. Объективных данных нет, только то, что рассказывают вышедшие. Это жуть. Когда я приехал из Жодино, я лег, заснул, но через два часа проснулся и понял, что поспать больше не получится. Сердце колотится. Прямо ночью понял, что нужна супервизия. Помогли уже мне.
— Спасибо вам! — занимаю освободившийся стул и немного перевожу дух.
— Знаете, что меня больше всего поражает? — обращается ко мне женщина-психолог, — Как мы все объединились! Все это, — женщина обводит руками, показывая на лагерь, — люди сделали сами. Нет начальников, только волонтеры и солидарность. Это невероятно! Я понимаю, почему они там, — жест в сторону изолятора, — не могут всего этого понять. Большинство же молодые, всё время исполняющие приказы. А здесь самоорганизация. Это трудно понять.
Впереди оживление: несколько ребят направляются к родственникам. Догоняю их, замечаю приклеенные скотчем на спины белые бумажные кресты. Врачи-волонтеры. Обращаюсь к одному из них:
— Я — фотограф. Могу вас сфотографировать?
— Нет! Поймите меня, я кадровый военный. Я сейчас в казарме должен быть. А я тут. Если узнают, у меня будут проблемы.
Врачи направляются к родственникам у двери.
— Как вы себя чувствуете? — спрашивают они у людей по очереди. — Может быть таблетку, чтобы успокоиться немного? Давление?
Не решаюсь даже подходить к родителям. Многие спрашивают себя, почему моего сына или мою дочь не отпустили в ночь с 13-ого на 14-ое. Ведь многих же отпустили. Почему не наших? Может быть, они самые “синие”, и им дают время, пока более-менее отойдут? Живы ли они вообще?
Из ступора выводит вопрос:
— Вам что-то подсказать? — ко мне обращается женщина-волонтер с “переднего” края.
— Я — фотограф, мы можем поговорить с вами о том, что тут происходит?
— Давайте.
Анна рассказывает, что была на протестах в первые дни и видела происходящее, поэтому когда появилась информация о скорых освобождениях, понимала, чего ожидать. Сейчас она сидит на стульчике и ждет следующую “партию”. Старается успокоить людей, “буквально вытянуть телефоны родственников или родителей”
— Чтобы сам человек мог сказать, что жив. Есть те, кто говорит: “Нет, не нужно звонить. Не нужно сообщать и пугать. Я и так не часто звонил родителям, может, они ничего не заметят”. Но, конечно, все уже заметили всё. У меня у самой два сына. Я понимаю, каково им.
Иду к адвокатам. Мужчина в костюме представляется и соглашается поговорить на условиях анонимности. Говорит, что адвокаты-волонтеры работают здесь круглосуточно и бесплатно.
— За эти дни мы вошли в тройку “пыточных” стран на планете. Люди выходят избитыми, изнасилованными и нуждаются не только в медицинской и психологической помощи. У многих забрали документы, вещи, ценности, нарушили их право на юридическую помощь. Сейчас самое важное зафиксировать все нарушения. Как только мы узнали, что людей убивают буквально, сразу стали принимать меры!
Самое трудное — слышать, как пытали и морили голодом, как не давали воду. Я не согласен с тем, чтобы страна в центре Европы становилась похожа на концлагерь!
На выходе ко мне подходит женщина:
— Я вам покажу, — женщина достает телефон и начинает безостановочно листать сделанные ею около медицинской палатки фотографии. На всех — избиения, травмы и оказание помощи. Несколько минут перед моими глазами мелькают одна за одной меняющиеся фотографии мужчин и женщин, прошедших через конвейер устрашения и жестокости.
— Извините, я больше не могу, — признаюсь я.
— Вы обязательно про это хоть как-то расскажите. А я все сниму. Я не забуду.
Не забуду и я. Отхожу в сторону и без слез и крика плачу. Хочется кричать.
Собираюсь с силами, иду дальше: “Списки”. Это импровизированный стенд, представляющий собой растяжки между деревьями, на которых на ветру болтаются листы с фамилиями и именами. Рядом — две волонтерки. Они отвечают на вопросы, обновляют данные, помогают тем, кто только приехал. Одна из них — заряжает всех вокруг настроем, просто “лампочка” посреди происходящего. Подхожу к ней.
У Ханны (имя вымышленное) недавно выпустили из Окрестина близкого друга: ноги от избиений были синие, он не мог ходить. У друга проблемы с сердцем, недавно врачи поставили клапан. И без таблеток он мог умереть. Таблеток в тюрьме ему не давали, врача к нему не пускали. Сейчас друг в реанимации, а Ханна — здесь, помогает другим освобожденным.
— Я была на мирном протесте 9-ого, 10-ого числа. То, что происходило… Было ощущение, что началась война. Настолько страшно. Удивительно, что люди на такое способны. У моей подруги астма, она начала задыхаться, мы остановились, а за нами клубы дыма, рвутся гранаты. На нас бежали ОМОНовцы. Спасибо молодому парню, который своих товарищей остепенил: нам не досталось. Но парней били всех и очень жестоко. 10-е число навсегда останется в моей памяти. Это не было похоже на разгон, скорее, на забой скота.
Рядом еще одна волонтерка, Настя. Белоруска по происхождению, живет в Варшаве. Как только начались протесты, взяла отпуск (спасибо коллегам за понимание и поддержку!) и прилетела в Минск на самолете:
— Может быть, это была паранойя, но в чатах белорусов в Варшаве писали, что людей прямо на границе арестовывали. Поэтому я купила билет на самолет. Нам всем в самолете подарили белые цветы. Какой-то мужчина купил большой букет и раздавал цветы прямо в самолете. Я даже не знаю, кто он. Люди плакали.
Когда прилетела в Минск, решила ехать сюда. Взяла плед и салфетки. Была готова вытирать кровь с полов, если бы меня пустили. Все, что угодно.
Волонтеры когда могут, прорываются туда и фотографируют списки вещей. Сотрудники не стараются, они часто записывают данные даже без инициалов. Они даже не объясняют, что означают их метки в списках. Поэтому в наших листах мы делаем пометки в скобках, например, “зачеркнуто”. И совершенно непонятно, что именно это “зачеркнуто” рядом с фамилией означает.
Все данные с фотографий мы оцифровываем, аудиофайлы расшифровываем. Я отправляю ребятам в чаты, друзьям. Мы так расшифровали уже больше 700 записей.
Люди стараются искать близких хотя бы по вещам. Нормальных списков тех, кто в тюрьме до сих пор нет.
Чувствую, что обязана сделать все, что могу. Страшно, что многим не помогут, многие останутся инвалидами. Страшно видеть родственников со слезами на глазах. Я не хочу, чтобы такое повторилось. У меня такое состояние, что я готова покончить свою жизнь самоубийством прямо там перед дверью, если выйдут все эти люди. Я не чувствую ценности своей жизни в этом мире из-за беспомощности. Мой друг, который развозил людей после освобождения, сказал, что приехал домой и плакал, потому что не мог сдержаться после услышанной истории парня, которого он подвозил.
Благодарю Настю за то, что поговорила со мной. Иду к условному храму. Это журнальный столик с крестом и иконами под кленом. Я, агностик, близок к тому, чтобы стать на колени, начать повторять заученные в детстве молитвы и просить у Бога “заступничества за угнетенных”. Вспоминаю высказывание: “В окопах не бывает атеистов”.
Женя и Ольга — католики. Только-только поженились. Могли бы уехать в Польшу, у Оли есть карта поляка, у Жени — вид на жительство. Но решили остаться жить в Беларуси. Женя объясняет их решение:
— “Вы — соль земли”, — говорит нам вера. Если мы уедем в Польшу, где и так много замечательных людей, мы украдем часть наших маленьких сил у нашей страны.
Было непонятно, нужны ли мы будем здесь, в Окрестина. Но сейчас подходят люди: протестанты, православные. Иногда просят молиться. Мы за них молимся и за тех за кого они просят. Отдельно еще собираем прошения о молитве и отвозим в приходы их конфессий. Для части людей это важно. У нас здесь объединение всех конфессий. Протестанты принесли библии, батюшка — православные иконы, мы — католические образчики. Бог поздно не приходит.
— Для меня самое страшное здесь — людская боль, — говорит Ольга, — Я не знаю, как с этим справляться иначе, как выходить этой боли навстречу. “Радуйтесь с теми, кто радуется, и плачьте, с теми, кто плачет”, — сказано в Евангелие. Сегодня днем мы были на венчании нашего друга и радовались. Теперь мы здесь. Стараемся заступаться молитвой за людей.
— Вы могли бы молиться за ребят из ОМОНа?
— Мы молимся об исполнении воли божьей. Христос сказал нам молиться за врагов. И если от молитвы человека ударят не 50 раз, а 49, значит, в это есть смысл и ночь прожита не зря.
Благодарю за разговор и иду к палатке медиков. Рядом расставлено множество знаков: “Снимать работу врачей ЗАПРЕЩЕНО!” У дежурного перед шатром спрашиваю, могу ли снять хотя бы просто стол с лекарствами. Делаю один кадр.
Координатор врачей — высокий мужчина средних лет. Он сразу говорит, что мы можем все обсудить, но исключительно анонимно. Отходим в сторонку. Мой собеседник берет чашку кофе. Спрашиваю, какая она по счету сегодня.
— Бессчетная! Можем стоя поговорить? Если я сяду, захочу спать, а людей могут начать выпускать.
— По всей видимости, вы много времени проводите здесь. Как вы себя чувствуете?
— Да, здесь я уже долго. Но чувствую себя нормально. Общество сейчас монолитно. И врачебное сообщество тоже. Это поддерживает. Врачи почти бесправны в нашей стране. Любая жалоба, и врач остается один на один с системой, которая его на 20 лет в колонию может отправить. Отношение к медикам барское. Чиновников унижают сверху, а они так же унижают врачей по цепочке. Так работает эта система. Это всех достало!
— Как удалось наладить работу медиков?
— Наш координатор, Елена, военный врач — человечище. Она договаривалась, чтобы нам разрешили поставить тут медицинские палатки. Это были трудные переговоры, но она смогла. Здесь все как в военно-полевых условиях.
— Есть особенности помимо полевых условий?
— Здесь не работает принцип “не причинять добро”. Нам нужно осмотреть человека, дать рекомендации (этим мы тут официально занимаемся, а на практике уже практика). Люди в шоке и аффекте. Часто выходят и не понимают, где находятся. К тому же, туда они попали в одной реальности, а вышли уже в другой.
— Вашу работу нельзя снимать. Это забота о врачебной тайне, о людях. которые выходят и могут быть особенно уязвимы?
— Скорее договоренности с администрацией. Мы в герои не лезем, нам важно помочь. Лучше, когда все это закончится, мы с вами в другом месте с интерьерами получше и атмосферой потеплее встретимся. И поговорим обо всем. А сейчас мы маленькие рыбки в океане прямо перед открытой пастью акулы.
— Вы бы помогли ОМОНовцу?
— Если он будет лежать и трепыхаться, я его ногой, конечно, не пну. Буду помогать, буду, если нужно, жизнь спасать. Я же врач. Но как у человека, как у отца, у меня одно желание — разорвать любыми возможными способами. И помогать буду, наверно, не только потому что я — врач, но и чтобы этот человек хоть в каком-то состоянии дожил до суда.
Мимо нас проходит адвокат, с которым я раньше разговаривал. Он энергично зовет меня к себе. Понимаю: что-то важное. Бегом догоняю.
— Координатор “лагеря” сказал, что вами уже интересуются. Напишите знакомым, где вы. Продублируйте материалы. И не возвращайтесь домой один ни в коем случае.
— Спасибо! — замечаю рядом еще одного мужчину. — Вы уезжаете?
— Да.
— Подбросите?
— Без проблем.
“Это сюр? Это правда происходит? Это же жизнь, а не кино. Меня действительно могут задержать за простые разговоры с людьми? Журналисты же там тоже снимали. Может, я перенервничал и преувеличиваю? А если нет? Мне готовиться к сражению за свою психику и тело в застенках? После событий этой недели нужно готовится ко всему! Мне нужен адвокат? Это разве поможет?” — в голове хаос и страх.
Подъезжаем к моему кварталу. Благодарю водителя, выхожу. Почти бегом направляюсь к дому, как будто это место безопасно. Это иллюзия. Но ничего поделать с собой не могу и бегу. Поднимаясь в лифте, начинаю лучше понимать знакомых, которые после стрельбы по окнам и гранат, залетевших в окна минчан, собираются несколькими квартирами на одной кухне.
Ключ, дверь, якобы спасительный щелчок замка. Я внутри. Опускаюсь на пол прямо у двери. Начинается паническая атака, каких у меня не было уже почти полгода. “Страх съедает душу”, — вспоминаю Фассбиндера и усмехаюсь.
Зачем я вообще поехал? Я узнал факты: 40 человек в пятиместной камере, изнасилования, разрывы прямой кишки и матки, трое-четверо суток без еды, два литра воды на восьмерых в сутки, “Больно тебе? Хочешь врача? Получай еще!”, “Холодно — вон во двор, обливания холодной водой, избиения, ночь на асфальте”, “Мало воздуха в камере — получи перцовый газ, а не воздух”, “женщина? раздевайся”, “Пой: мы — белорусы мирные люди”. Ошибся — удар” —
Это факты. Это зверства и террор. Это тысячи поломанных костей и жизней людей, их близких. Это травма целого общества. Которая уже есть, но еще не осознана, чем бы все это не закончилось.
Я узнал это. Но не смог понять и осознать.
Любимый Минск. Ночь с 15-го на 16-ое августа.
Фото: Артем Лешко
Текст: Артем Лешко, Настя Дмитриева
